«Жизнь Чака»: Рецензия Киноафиши

Мир катится в тартарары. Самым буквальным образом. Три четверти Калифорнии смыло в унитаз мирового океана. Омаха и Невада горят, как рождественские елки. В Азии свирепствуют бубонная чума и голод. Пчелы окончательно вымерли, как и десяток других видов. Земля уходит из-под ног, разламываясь похлеще Сан-Андреас. В довершении всего исчезает мобильная связь, а потом и интернет — никакого тебе «Нетфликса» или «Порнхаба». Видимость связи между людьми рушится. Количество суицидов растет. В ход идут нейролептики и старинные стационарные телефоны.

За всем этим со стоическим спокойствием достойным Эпиктета наблюдает Марти Андерсон (Чиветель Эджиофор) — учитель в средней школе в небольшом городке где-то на Среднем Западе. Куда большое конца света его заботит снизившаяся посещаемость — какое дело ученикам до изучения глобуса, если реальный земной шарик вот-вот лопнет, как опухоль в мозгу.

Невозмутимость Марти объясняется просто. Закадровый голос Ника Оффермана сообщает, что мистер Андерсон проникся исторически-научным сознанием, которое служит ему тем же утешением, каким когда-то была философия для Боэция. Если представить четыре с половиной миллиарда лет существования Земли в виде обычного круглого 12-часового циферблата, то человечество со всеми своими страстями и самомнением объявилось минут за 5 до полуночи. С точки зрения вечности конец человечества неизбежен, так что остается только ждать его наступления.

Но есть кое-что, что не вписывается в картину гибели мира, нарисованную Марти. И это Чарльз «Чак» Кранц (Том Хиддлстон) — мужчина средних лет, улыбающиеся изображения которого начинают появляться повсюду. Билборды, реклама на радио, самолет в небе, застывшее изображение на бесполезных телеэкранах и даже светящиеся темные окна эркеров благодарят старину Чака за 39 замечательных лет. Хотя кажется, что для пенсии он слишком молод. Марти убежден, что похожий на зауряднейшего бухгалтера Чак неисповедимым образом связан с тем, что происходит. И, разумеется, оказывается прав.

Марк Хэмилл), уроках дансинга и тайной комнате на чердаке. Где-то между Хиддлстон самозабвенно танцует посреди площади маленького городка.

История Чака беззастенчиво уподобляет индивидуальное всеобщему. По Кингу и, соответственно, по Флэнагану, человек никак не остров, а целая вселенная. Оба апеллируют к Уолту Уитмену и его строчке из «Песни о себе»: “I contain multitudes” / «Я содержу множества».

Следуя заветам поэта, Флэнаган противоречит сам себе — говорит о чуде, но не показывает его. Трансцендентализм здесь только заявлен в самых общих чертах и никак не проявляется в поэзии образов. Этическое оказывается гораздо важнее эстетического. Отсюда меблировочная музыка, которой самое место в рекламе страховых полисов или новой модели «Линкольна»; ровная визуальная манера, из которой не выбивается даже сцена танца; ленивое решение использовать закадровый голос и до приторности сладкое послание зрителю, полное старомодного гуманизма: «Каждый из нас чудо и скрывает в себе целые миры».

Проникнуться этим посылом до конца мешает дидактичность тона и чрезмерная проговоренность. Флэнаган не оставляет места тайне, а без нее магии не бывает. То, что кажется приятно загадочным поначалу, позже становится чересчур понятным — конец человека равен гибели всего человечества, все совпадения неслучайны, и каждый из нас чудесен (особенно если в этой роли Том Хиддлстон).